Вдохновенное "Затмение" 12 апреля 2017 г.

[Alena]

Какое сегодня было «Затмение» в «Ленкоме»! Полное. Лунное. «Это уже умопомрачение», – говорит в конце вечеринки уставший Скэнлон. Да, умопомрачительно, в самом деле. И прекрасно!
Тандем Елены Шаниной и Александра Лазарева сегодня снова был великолепен! Может быть, это мои иллюзии, но мне почему-то кажется, что я права (обычно я чувствую такие ситуации, воспринимаю «шестым чувством»): Александр Александрович сегодня был в каком-то вдохновении! Энергетика мощнейшая и при этом нет ни давления, ни принуждения: ты просто не можешь не верить такому герою – и всё. И естественность чрезвычайная. Да, часть мелких реплик (не текстовых, а импровизационных) была даже плохо слышна или терялась в общем гуле – но это только добавляло реалистичности всему происходящему. И образ Макмерфи – Макмерфи-бунтаря и невероятного жизнелюба, Макмерфи-игрока и Макмерфи-друга – обретал едва ли не бОльшую завершённость и оформленность, чем в книге. Сохраняя неоднозначность образа, не уходя в апологетику или, наоборот, в нивелирование искренних порывов Макмерфи, не сводя героя к романтическому бунтарю и не делая из него однобокого насильника из колонии, Александр Лазарев играл типаж и личность одновременно: не столько героя Кена Кизи, сколько бунтарский дух, сокрушительно-энергичный и обаятельно-покоряющий. Его противостояние с сестрой Речид – почти коррида, в которой ему суждено проиграть, но сумев-таки перед окончательным проигрышем не сломаться и изменить жизнь тех, кто его окружает.
Макмерфи – воплощение жизненной энергии, порой сокрушительной, порой чуть «затихающей», то агрессивной, то менее заметной; а его соперница – апологет системы и порядка, за который она, одинокая и никому не нужная женщина, цепляется как за последнюю опору в жизни. Вызов Макмерфи она воспринимает как вызов всей её жизни: он попирает, на её взгляд, те основы, на которых она выстроила свою судьбу. Нарушая правила и сбивая с «пути истинного» Билли и других «хроников», Макмерфи даёт им возможность жить живой жизнью прямо здесь, в клинике для душевнобольных, а сестра Речид, с трудом восстанавливая порядок и субординацию в отделении, только подчёркивает своё превосходство над ними, потому что убеждена, что знание нормы доступно только ей. Остальные, на её взгляд, безумны, ибо не соответствуют норме. Однако «ненормативным» по лексике и всем образом своим Макмерфи она, не юная уже женщина, увлекается. А осознав, что он не собирается всерьёз воспринимать их случайную связь, начинает страшно мстить за то, что он оказался сильнее, за то, что пытается ей манипулировать. Она борется за власть, дороже которой для неё ничего нет. В столкновении с системой одинокий Макмерфи оказывается бессилен – и это поистине трагично смотрится в спектакле.
А ещё сегодня в течение всех этих 3,5 часов я думала о том, что, наверное, всё-таки справедливо утверждение «Не бывает маленьких ролей» – как же здорово создают атмосферу больницы «хроники» и «колясочники», «персонал» (моё сердце давно принадлежит Уоррену-Петрову и Уильямсу-Александрову) и медицинские работники (доктор Спиви-Карнаушкин, мисс Флинн-Королькова…). «Хроники», конечно, – отдельная тема: философская и неспешная манера говорить мистера Хардинга (Александр Сирин) дополнялась громогласной и эмоциональной манерой Чезвика (Андрей Леонов), а шизофрения «раздвоившегося» Мартини (Иван Агапов) гармонично соседствовала с «деструктивной социопатией» Скэнлона (Александр Горелов). Неоднократно видела в роли последнего, увы, уже ушедшего от нас Виллора Кузнецова – и трудно было сразу привыкнуть к тому, что Скэнлон молод и энергичен. Но сегодня Александр Горелов абсолютно меня убедил: он играл не психа, стремящегося взорвать весь земной шар, а сознательно ушедшего от мира человека, потому что никому не понять его стремления «создать новый прекрасный мир» через взрыв, подобный Большому взрыву…
А ещё Билли… Билли Биббит Дмитрия Гизбрехта. Мне кажется, невозможно сыграть Билли лучше! Не видела в этой роли Алексея Скуратова, но Дмитрий просто невероятно точен, до мурашек по коже: все ужимки и мимика его героя, все жесты и заикания, даже движения по сцене и интонации – всё это настолько похоже на больного человека, что становится страшно. Он нигде – нигде! – не «пережимает», не переигрывает, буквально сложно поверить, что в жизни он вовсе не заикается, никогда так не дёргает головой и бровями, будто у него нервный тик, даже ходит иначе. Приходится напоминать себе, что изворотливый Джеффри из «Аквитанской львицы», роковой чёрный монах из «Попрыгуньи» и хитрый, умный, властолюбивый Ягужинский из «Шута Балакирева» – это тот же артист. И это восхитительно! Его Билли никогда не надоедает, потому что каждый раз (я обращаю внимание: каждый!) он играет по-новому: меняет интонации, длительность пауз, даже движения, импровизирует – его герой становится одним из важнейших в канве произведения, порой затмевая даже молчаливого вождя.
Кстати, о вожде: как же здорово, что сцена с вручением Макмерфи счастливой фишки в подарок вождю теперь происходит не на фоне «карнавала», а в тишине на авансцене! Это ведь такая значимая сцена, фишка до конца играет очень важную роль, символизируя по сути дела, и жребий Макмерфи, и его самого в какой-то степени: это он – тот случай, который выпал обитателям лечебницы и перекроил их судьбы; и он же сам, как разменная фишка, стал только частью роковой игры, в которую вылилось противостояние системы и бунтарства – сестры Речид и Макмерфи. Сергей Пиотровский блистательно завершает спектакль: в его последнем монологе о кладбище сочетаются комические элементы с серьёзностью смысла, с той трагической для героя мыслью, что индейцы «хоронят в небо». Именно ему приходится произнести ключевую фразу, вынесенную в заглавие произведения: «Над кукушкиным гнездом» – ему же приходится задушить то, что осталось от Макмерфи, чтобы освободить его, всегда рвущегося к свободе, от страшного существования в бессознательном состоянии. Сцена удушения поистине жутко смотрится: теперь Бромден душит Макмерфи не подушкой, а своими руками – через объятия, – и долгие (и натуралистические до содрогания) конвульсии врезаются в память. Сегодня особенно запомнилась как будто снятая «крупным планом» медленно падающая правая рука Макмерфи и его неестественная поза после «смерти»: нелепо и неудобно завалившись набок, как сломанная кукла, с растрепавшимися волосами, он оказывается в контражурном освещении на авансцене – а освобождённый Бромден стоит на фоне заднего фонового занавеса, почти растворяясь в свете и дымке, уходя в жизнь.
Это было прекрасно. Это было страшно. И это было по-настоящему талантливо!