"Шут Балакирев" 22 ноября 2015 г.
Добавлено: 25 ноя 2015, 00:44
Когда невозможно молчать...
Новый сезон в Ленкоме для меня в этот раз начался довольно поздно – в конце ноября. Зато как открылся! Блистательным «Шутом Балакиревым» – одной из самых крупных жемчужин в диадеме «королевских» спектаклей любимого театра. Одним из самых острых, очень сегодняшних и в то же время вневременных по своему сюжету спектаклей. Высоко профессиональный с точки зрения актёрских работ. Мощнейший по энергетике. И очень талантливый по режиссуре.
На этот спектакль мы всегда стараемся попасть на первый ряд: слишком уж много щедрых подарков раздают здесь артисты своей многогранной, глубокой, «киношной» (я имею в виду рассчитанной на крупный план) игрой. Благодаря первому ряду отчётливо видны и тонкая ирония во взглядах Ракова-Меншикова, и женственная уверенность в собственном могуществе (новая черта!) в улыбке Соловьёвой-Екатерины, и полные страдания и испуга, распахнутые глаза Зайковой-Дуни, которая всё более и более трогательна и драматична в этой роли. Заметны и постоянная «включённость» (и актёрская, и внесценическая) компании разномастных шутов, и бурлящий оптимизм Заякиной-Бурыкиной, и шутовское начало в образе Кравченко-Анисьи, и молодая активность, искренность в движениях и порывах Ююкина-Балакирева. И особенно выпукло, ярко здесь, на первом ряду, ощущаешь харизматичность стержневого образа спектакля – трагифарсовой и при этом масштабно-эпической фигуры Петра I в исполнении Александра Лазарева.
Читая книгу Марка Анатольевича Захарова о сущности актёрского таланта, я отчётливо запомнила пассаж автора о гибкости по-настоящему актёрской природы, о проникновении артиста в образ на каком-то биохимическом уровне… В качестве примера, помнится, приводился Анатолий Папанов, у которого – невероятно! – даже цвет глаз менялся в момент этого «диффузного» слияния с ролью. Вот так же я всматриваюсь отсюда, с близкого расстояния, во вроде бы знакомые по театральным и кинематографическим ролям черты Александра Александровича. Рефлекторно ищу чарующую улыбку графа Альмавивы – а встречаю грубоватый, но удивительно подкупающий, эмоциональный хохот императора России. Подсознательно ожидаю брутальности и бунтарского нахальства Макмерфи – а сталкиваюсь с мужественностью и львиной мощью образа Петра. Предполагаю, что узнаю трагизм такого – увы! – редко виденного мною Генриха VIII – а в глаза бросается напряжённая, «страдающая» и одновременно волевая, вдруг чётче обозначившаяся складка на переносице гораздо более властного, чем Генрих, и глубоко при этом страдающего великого реформатора Империи… Нет, этот тот же артист – я вижу, я узнаю – но внимание привлекает другое: то поистине непостижимое, что отличает дарование от настоящего таланта: власть над собственной природой. Не только над внешним: мимикой, жестами, взглядами – но над своей личной сущностью. Как это: стать другим человеком, буквально перевоплотиться – и при этом не потерять себя? Минуту назад сосредоточивать в собственном взгляде боль за всю Россию, за которую он – император – ответствен, а уже на поклонах найти в себе интеллигентную способность, принимая цветы, сказать «Спасибо» и улыбнуться? Как это? Как возможно в бешеном выплеске вулканической злости стучать кулаком по доске с угрозой «головы рубить» всем казнокрадам, а потом – едва удерживать в этой же, но обессилевшей руке невесомый платок? И этой же рукой потом спокойно брать цветы? Ну как это, как?
И я снова, именно здесь, на «Шуте…», глядя на такого Петра, вспоминаю, что артистами в XIX в. называли художников. Жаль, что это значение слова почти утрачено сейчас: ведь то, что мы видим на сцене Ленкома, не артистизм, не лицедейство, не игра, не работа – это творение искусства.
Это искусство власти над залом, искусство какого-то необъяснимого подчинения внимания. Помню, как потряс меня во «Лжи во спасение» среди прочих крохотный эпизод: только что Инна Михайловна Чурикова провела трагичную, сложнейшую по эмоциональности сцену, а через секунду просто поднялась из-за стола – и по замершему до этого залу прокатился лёгкий смех. Ничего не было комического в самом движении, но за счёт него изменился градус, атмосфера сцены: зрителя «отпустили», дали передохнуть перед следующим напряжённым эпизодом. И это – одним движением, молча – сделала одна (но какая!) актриса. То же самое происходит и в «Шуте…»: фарсовый, низовой хохот над ужимками шутов и косноязычностью Лакосты сменяется гневом Петра, неукротимым и неподвластным даже ему самому – неподвластным, потому перерастающим в припадок. Неизменно вызывающее смех публики обсуждение немецкой аккуратности через секунду претворяется в слезами застывший в глазах Петра трагизм от осознания измены любимой женщины. И в последний рык умирающего вожака стаи: «Я уже мёртвый, Катя!».
Это тот редкий случай мощного энергетического посыла, когда не можешь не почувствовать напряжения в собственных мышцах, наблюдая за тем, как Петра бьёт припадок эпилепсии. Так же невозможно не ощутить давящей на плечи ноши в финале «Аквитанской львицы» при превращении короля Генриха II в немощного старика. Так же невозможно не закостенеть хотя бы на миг от одновременно ужаса и ощущения свободы в сцене убийства Макмерфи в финале «Затмения»…
Спасибо чудесному, единственному в своём роде театру за этот оазис искусства среди загруженных будней. За возможность увидеть настоящий, живой Талант, не «обработанный» видеосъёмкой и спецэффектами. За рождение Искусства прямо на глазах зрителя. Вам всегда хочется аплодировать стоя!
Новый сезон в Ленкоме для меня в этот раз начался довольно поздно – в конце ноября. Зато как открылся! Блистательным «Шутом Балакиревым» – одной из самых крупных жемчужин в диадеме «королевских» спектаклей любимого театра. Одним из самых острых, очень сегодняшних и в то же время вневременных по своему сюжету спектаклей. Высоко профессиональный с точки зрения актёрских работ. Мощнейший по энергетике. И очень талантливый по режиссуре.
На этот спектакль мы всегда стараемся попасть на первый ряд: слишком уж много щедрых подарков раздают здесь артисты своей многогранной, глубокой, «киношной» (я имею в виду рассчитанной на крупный план) игрой. Благодаря первому ряду отчётливо видны и тонкая ирония во взглядах Ракова-Меншикова, и женственная уверенность в собственном могуществе (новая черта!) в улыбке Соловьёвой-Екатерины, и полные страдания и испуга, распахнутые глаза Зайковой-Дуни, которая всё более и более трогательна и драматична в этой роли. Заметны и постоянная «включённость» (и актёрская, и внесценическая) компании разномастных шутов, и бурлящий оптимизм Заякиной-Бурыкиной, и шутовское начало в образе Кравченко-Анисьи, и молодая активность, искренность в движениях и порывах Ююкина-Балакирева. И особенно выпукло, ярко здесь, на первом ряду, ощущаешь харизматичность стержневого образа спектакля – трагифарсовой и при этом масштабно-эпической фигуры Петра I в исполнении Александра Лазарева.
Читая книгу Марка Анатольевича Захарова о сущности актёрского таланта, я отчётливо запомнила пассаж автора о гибкости по-настоящему актёрской природы, о проникновении артиста в образ на каком-то биохимическом уровне… В качестве примера, помнится, приводился Анатолий Папанов, у которого – невероятно! – даже цвет глаз менялся в момент этого «диффузного» слияния с ролью. Вот так же я всматриваюсь отсюда, с близкого расстояния, во вроде бы знакомые по театральным и кинематографическим ролям черты Александра Александровича. Рефлекторно ищу чарующую улыбку графа Альмавивы – а встречаю грубоватый, но удивительно подкупающий, эмоциональный хохот императора России. Подсознательно ожидаю брутальности и бунтарского нахальства Макмерфи – а сталкиваюсь с мужественностью и львиной мощью образа Петра. Предполагаю, что узнаю трагизм такого – увы! – редко виденного мною Генриха VIII – а в глаза бросается напряжённая, «страдающая» и одновременно волевая, вдруг чётче обозначившаяся складка на переносице гораздо более властного, чем Генрих, и глубоко при этом страдающего великого реформатора Империи… Нет, этот тот же артист – я вижу, я узнаю – но внимание привлекает другое: то поистине непостижимое, что отличает дарование от настоящего таланта: власть над собственной природой. Не только над внешним: мимикой, жестами, взглядами – но над своей личной сущностью. Как это: стать другим человеком, буквально перевоплотиться – и при этом не потерять себя? Минуту назад сосредоточивать в собственном взгляде боль за всю Россию, за которую он – император – ответствен, а уже на поклонах найти в себе интеллигентную способность, принимая цветы, сказать «Спасибо» и улыбнуться? Как это? Как возможно в бешеном выплеске вулканической злости стучать кулаком по доске с угрозой «головы рубить» всем казнокрадам, а потом – едва удерживать в этой же, но обессилевшей руке невесомый платок? И этой же рукой потом спокойно брать цветы? Ну как это, как?
И я снова, именно здесь, на «Шуте…», глядя на такого Петра, вспоминаю, что артистами в XIX в. называли художников. Жаль, что это значение слова почти утрачено сейчас: ведь то, что мы видим на сцене Ленкома, не артистизм, не лицедейство, не игра, не работа – это творение искусства.
Это искусство власти над залом, искусство какого-то необъяснимого подчинения внимания. Помню, как потряс меня во «Лжи во спасение» среди прочих крохотный эпизод: только что Инна Михайловна Чурикова провела трагичную, сложнейшую по эмоциональности сцену, а через секунду просто поднялась из-за стола – и по замершему до этого залу прокатился лёгкий смех. Ничего не было комического в самом движении, но за счёт него изменился градус, атмосфера сцены: зрителя «отпустили», дали передохнуть перед следующим напряжённым эпизодом. И это – одним движением, молча – сделала одна (но какая!) актриса. То же самое происходит и в «Шуте…»: фарсовый, низовой хохот над ужимками шутов и косноязычностью Лакосты сменяется гневом Петра, неукротимым и неподвластным даже ему самому – неподвластным, потому перерастающим в припадок. Неизменно вызывающее смех публики обсуждение немецкой аккуратности через секунду претворяется в слезами застывший в глазах Петра трагизм от осознания измены любимой женщины. И в последний рык умирающего вожака стаи: «Я уже мёртвый, Катя!».
Это тот редкий случай мощного энергетического посыла, когда не можешь не почувствовать напряжения в собственных мышцах, наблюдая за тем, как Петра бьёт припадок эпилепсии. Так же невозможно не ощутить давящей на плечи ноши в финале «Аквитанской львицы» при превращении короля Генриха II в немощного старика. Так же невозможно не закостенеть хотя бы на миг от одновременно ужаса и ощущения свободы в сцене убийства Макмерфи в финале «Затмения»…
Спасибо чудесному, единственному в своём роде театру за этот оазис искусства среди загруженных будней. За возможность увидеть настоящий, живой Талант, не «обработанный» видеосъёмкой и спецэффектами. За рождение Искусства прямо на глазах зрителя. Вам всегда хочется аплодировать стоя!